Фотопрогулки

Г.В. Магницкая
Эссе

Галине Соколовой, с любовью.

В конце концов, что есть Рождество?
День рождения Богочеловека.
И человеку не менее естественно его
справлять, чем свой собственный.

Иосиф Бродский. (Из интервью с Петром Вайлем)

Милый друг, здравствуйте! Почему друг? Просто считаю нашу долгую дружбу возвышенной, поэтому в контексте сказанного более уместно слово друг, а не подруга. Называли же себя Ахатова и Цветаева поэтами, но не поэтессами. А мы обе увлекаемся их творчеством и по ассоции появился Друг.

Надеюсь помните, как накануне Рождества 2008 года Вы прислали мне тоненькую книжечку «Рождественских стихов» Иосифа Бродского, чем вызвали мое недоумение и замешательство. Почему? Немного ранее я объяснила Вам, с чем связано мое внутреннее неприятие его стихотворчества. Настало время узнать, к каким последствиям привело Ваше неожиданное упорство и вмешательство.

Бродский считал, что импульсом к написанию рождественского цикла, послужила живопись. На него произвела большое впечатление репродукция картины Поклонение волхвов, автора которой, к сожалению, он забыл. Однако хорошо знал творчество старых итальянских мастеров, среди которых выделял Андреа Мантенья /Andrea Mantegna (ок. 1431— 13 сентября 1506) и Джованни Беллини / Giovanni Bellini (ок. 1430 — 1516).

Но книгу предворяет репродукция немецкого художника, графика и иллюстратора Иоганна Фридриха Овербека / Johann Friedrich Overbeck (1789 – 1869).

На мой взгляд, оформитель этого издания Вадим Пожидаев выбрал очень удачную картину, поскольку Бродский утверждал, что фоном любого Поклонения волхвов должна быть непременно природа, т. к. в этом случае «…само явление становится более, что ли вечным. Во всяком случае, вневременным».

Андреа Монтенья. Поклонение пастухов. 1449 – 1450. Нью-Йорк. Метрополитен – музей

Бродским было написано более двадцати стихотворений, посвященных Рождеству. Первое из них датировано 1962 годом и посвящено одному из четырех «ахматовских сирот» (Дмитрий Бобышев, Анатолий Найман, Евгений Рейн и самый младший – Иосиф Бродский) – Евгению Рейну с прекрасным посвящением – «Евгению Рейну, с любовью». Словосочетание это возникло уже после смерти Ахматовой и впервые прозвучало в стихотворении Дмитрия Бобышева:

И, на кладбищенском кресте гвоздима
душа прозрела: в череду утрат
заходят Ося, Толя, Женя, Дима
ахматовскими си́ротами в ряд.

В «Диалогах с Иосифом Бродским» Соломона Волкова Иосиф Александрович проводит следующую параллель между их четвёркой и четвёркой Золотого Века:

«Каждый из нас повторял какую-то роль. Рейн был Пушкиным. Дельвигом, я думаю, скорее всего был Бобышев. Найман, с его едким остроумием, был Вяземским. Я, со своей меланхолией, видимо играл роль Баратынского».

Поскольку ныне восхищаюсь стихотворением 22-летнего Бродского, получившим название «Рождественский романс», позволю себе привести все шесть строф полностью. Добавлю лишь, что при трактовке евангельской темы большую роль играет возраст автора, не так ли?

Плывёт в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу жёлтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.

Плывёт в тоске необъяснимой
пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.

Плывёт в тоске необъяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник старый и красивый.
Полночный поезд новобрачный
плывёт в тоске необъяснимой.

Плывёт во мгле замоскворецкой,
пловец в несчастие случайный,
блуждает выговор еврейский
на жёлтой лестнице печальной,
и от любви до невеселья
под Новый год, под воскресенье,
плывёт красотка записная,
своей тоски не объясняя.

Плывёт в глазах холодный вечер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони,
и льётся мёд огней вечерних
и пахнет сладкою халвою,
ночной пирог несёт сочельник
над головою.

Твой Новый год по тёмно-синей
волне средь моря городского
плывёт в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнётся снова,
как будто будут свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнётся вправо,
качнувшись влево.

Справедливости ради нужно сказать, что в декабре 1985 года он посвятил своему другу еще одно рождественское стихотворение под названием «Замерзший кисельный берег. Прячущий в молоке…». Отчасти, вероятно, это связано с тем, что Евгений Борисович Рейн появился на свет 29 декабря 1935, после католического и в преддверии православного Рождества. Сказанное важно в свете того, что Бродский мыслил себя общехристианином.

Альбрехт Дюрер. Поклонение волхвов. 1504. Флоренция. Галерея Уффици

И все же из всех стихов этого цикла отдаю предпочтение «Рождественской звезде». Шел декабрь 1987 года. Бродскому – сорок семь лет. Уже получена Нобелевская премия «за всеобъемлющую литературную деятельность, отличающуюся ясностью мысли и поэтической интенсивностью«. Кстати, стихотворение было написано почти сразу после возвращения из Стокгольма.

В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре,
чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,
младенец родился в пещере, чтоб мир спасти:
мело, как только в пустыне может зимой мести.

Ему все казалось огромным: грудь матери, желтый пар
из воловьих ноздрей, волхвы — Балтазар, Гаспар,
Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.
Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.

Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях ребенка издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.

Всего двенадцать строк, и какая глубина видения евангельской темы. Не могу равнодушно читать «…из глубины Вселенной, с другого ее конца, / звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца». Пожалуй, что с этого стихотворения началось мое увлечение творчеством и судьбой Бродского. Вернее именно оно явилось толчком к долго дремавшей заинтересованности поэтом, продолжающейся и по сей день.

Доменико Гирландайо. Поклонение волхвов. 1487. Флоренция.
Галерея Уффици

До этого времени властелином дум моих был Борис Пастернак. Кстати, у него тоже есть стихотворение с аналогичным названием написанное ранее Бродского, в 1947 году, когда автор уже был умудрен жизненным опытом и пребывал в 57 возрасте.

Входит оно в цикл «Стихотворений Юрия Живаго». Пожалуй, нужно отметить, что в Нобелевской речи имя Пастернака не прозвучало. Из наших соотечественников Бродский указал на большое влияние и значимость для него лично поэзии Осипа Мандельштама, Марины Цветаевой и Анны Ахматовой. Однако имя Пастернака возникло в эссе «Как читать книгу», в котором он рекомендует тщательно знакомиться с творчеством Марины Цветаевой, Осипа Мандельштами, Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Владислава Ходасевича, Велимира Хлебникова и Николая Клюева. Именно в такой последовательности.

Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было Младенцу в вертепе
На склоне холма.

Его согревало дыханье вола.
Домашние звери
Стояли в пещере,
Над яслями теплая дымка плыла.

Доху отряхнув от постельной трухи
И зернышек проса,
Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль пастухи.

Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звезд.

А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.

Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.

Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.

Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то,
И три звездочета
Спешили на зов небывалых огней.

За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого, шажками спускались с горы.

И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали все пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Все будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все елки на свете, все сны детворы.

Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Все великолепье цветной мишуры…
… Все злей и свирепей дул ветер из степи…
… Все яблоки, все золотые шары.

Часть пруда скрывали верхушки ольхи,
Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнезда грачей и деревьев верхи.
Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,
Могли хорошо разглядеть пастухи.
— Пойдемте со всеми, поклонимся чуду, —
Сказали они, запахнув кожухи.

От шарканья по снегу сделалось жарко.
По яркой поляне листами слюды
Вели за хибарку босые следы.
На эти следы, как на пламя огарка,
Ворчали овчарки при свете звезды.

Морозная ночь походила на сказку,
И кто-то с навьюженной снежной гряды
Все время незримо входил в их ряды.
Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды.

По той же дороге чрез эту же местность
Шло несколько ангелов в гуще толпы.
Незримыми делала их бестелесность,
Но шаг оставлял отпечаток стопы.

У камня толпилась орава народу.
Светало. Означились кедров стволы.
— А кто вы такие? – спросила Мария.
— Мы племя пастушье и неба послы,
Пришли вознести вам обоим хвалы.
— Всем вместе нельзя. Подождите у входа.

Средь серой, как пепел, предутренней мглы
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.

Светало. Рассвет, как пылинки золы,
Последние звезды сметал с небосвода.
И только волхвов из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.

Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.

Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто-то в потемках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на Деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества.

Б. Пастернак

Сразу поразило такое расположение строф и строчек в этом стихотворении (цит. по Избранным произведениям Пастернака в двух томах, изданных в 1998 году). В данном случае можно согласиться с трактовкой сюжета, приведенного Бродским: «У него там центробежная сила действует. Радиус все время расширяется, от центральной фигуры, от Младенца. В то время как по существу, все наоборот».

Сожалею лишь о том, что не нашлось достойных иллюстраций для этого письма наших отечественных живописцев. В основном это событие отражают иконы. В значительно большей степени воспевается Пасха с крашеными яйцами, куличами и ветками вербы.

Завершить письмо опять же хочу строчками Бродского из его Нобелевской лекции: «Я не думаю, что я знаю о жизни больше, чем любой человек моего возраста, но мне кажется, что в качестве собеседника книга более надежна, чем приятель или возлюбленная. Роман или стихотворение — не монолог, но разговор писателя с читателем — разговор, повторяю, крайне частный, исключающий всех остальных, если угодно — обоюдно мизантропический. И в момент этого разговора писатель равен читателю, как, впрочем, и наоборот, независимо от того, великий он писатель или нет. Равенство это — равенство сознания, и оно остается с человеком на всю жизнь в виде памяти, смутной или отчетливой».

Сейчас я выступаю в роли автора, а Вы – читателя. Не могу предположить Вашей оценки моего труда. Да и стоит ли он этого? Осталось сказать – благодарю за открытие Бродского, совершившегося накануне Рождества.

© Г.В. Магницкая, 6 января 2017 г.

——————————–
Статье предпослана репродукция картины Сандро Боттичелли Поклонение вохвов. Около 1645 г. Флоренция. Галерея Уффици